Слушая подобные житейские истории, я всякий раз думаю, что возможности Всевышнего не безграничны. А иначе - почему он, дав человеку одно, обязательно лишает его другого? И сколько нравственных уродов я встречала в своей жизни, облаченных в безупречно красивую стать! Почти столько же, сколько душевных, откровенно сердечных и умных людей, страдающих то от недуга, то от безденежья, то от нескончаемой череды несчастий, которые их преследуют. Рожденные с талантом наказаны слабостью духа, а здоровые по природе очень часто страдают недостатком ума. Получившие в наследство стыд не обладают гренадерским ростом, а удавшиеся лицом не имеют стыда… И это верно, как и то, что по своей натуре все люди одинаковы, и только условия жизни делают их разными. Вчерашний рассказ Полины Леонидовны, моей соседки по даче, коренной жительницы села, который был вызван то ли нежданным солнышком - последним приветом бабьего лета, то ли наступившей развязкой осенне-полевых работ, - еще одно тому подтверждение.
Добрая душа
Было у Глафиры Гавриловны три сына. Старший, Иван, отслужив в армии, как водится, женился и переехал в райцентр. Говорят, работает там пекарем на хлебозаводе. Средний, Николай, в армию не попал по причине, никому из деревенских не ведомой. А про младшего, Тимофея, еще когда он мальчишкой был, знали, что в армии ему не служить: мало того, что чудаковат малость, к тому же и горб у него вырос к пятнадцати годам. Тайну происхождения того горба Глафира знала доподлинно, но говорить об этом не любила. Будто бы себя винила, мол, по ее недосмотру все вышло.
Когда Тимошке еще году не исполнилось, сидел он однажды на родительской кровати. Это нынче кровати высотой с вершок, на пол скатишься - не заметишь. А тогда в деревне спальное место иной раз выше стола поднималось: из гнутой трубы никелированные перила, иначе не назовешь, в изголовье да поверх высокого матраса не одна перина. Расстелила Глафира на бело-розовом тканом покрывале детское одеяльце, чтобы ненароком маленький Тимошка не оставил на материнском приданом какой радости, посадила его посреди такого трона, сунув для забавы ярко-желтого медведя, сделанного из папье-маше и обтянутого панбархатом, а сама на кухню - к чугункам и сковородкам. И надо же тому случиться: пятилетний Колька, увидев одеяльце, которым еще недавно мать укрывала его перед сном, подбежал и с криком: "Мое одеяло!" - сдернул подстилку с постели вместе с Тимошкой. Откуда только силища взялась у малого?!
Ну, Тимошка, понятное дело, сразу в рев, а перепуганная Глафира кинулась его поднимать. Тряпицу самогоном смочила и давай растирать ножки-ручки:
- Где болит, Тимочка, где у тебя болит?
Несмышленый был тогда еще ее Тимочка, говорить не умел, только ревел ревмя, а вскоре и вовсе замолк, обласканный матерью да получивший за нанесенный ущерб глазированный пряник. И Глафира было успокоилась: слава Богу, ничего не сломал! Но только спустя несколько лет стала замечать, что по сравнению с другими ребятишками Тимоха растет медленно, вдобавок костистый позвоночник на худенькой его спине все явственнее кренится в левую сторону. А потом уж и сверстники, местные сорванцы, недолго мучаясь в придумке уличного прозвища, с прямодушной детской жестокостью кричали вослед Тимохе:
- Горбун, что в горбе прячешь?
Может, поэтому, с трудом доучившись до шестого, в седьмой класс Тимоха идти наотрез отказался. Сначала матери помогал по хозяйству, а потом, добрая душа, безотказный, как все убогие,когда уже повзрослел да руку набил, нарасхват стал у деревенских старух: кому крыльцо поправит, кому крышу залатает, а то и просто вскопает огород или натаскает воды в баню. Деньгами платили редко, все чаще натурой - пару десятков яиц, кружок топленого маслица, бутылку самогона, печенье с конфетами, купленные в сельмаге… Самогон Тимоха не употреблял категорически, и это свойство мужики быстренько внесли в список его чудачеств, но приносил домой, и, пока еще жив был Степан Савельевич, муж Глафиры Гавриловны, напитку находилось достойное применение. Любка
Года три назад женился средний сын Глафиры Гавриловны, комбайнер в страду, а в остальное время года просто тракторист: парень под два метра ростом, косая сажень в плечах и пудовые кулаки. Невесту взял в соседней деревне со скромным названием Осинки и привез к ним в Белоглазово не на легковушке, как теперь принято, а на своем же тракторе. Соседи судачили:
- Невестка-то у Глафиры уж больно бойка, за словом в карман не полезет и глазами аж поверх забора зыркает…
- Эта из семи печей хлебов едала, - горестно вздохнула сама Глафира, входя в комнатку, где им теперь приходилось ютиться вдвоем с Тимохой. Переднюю комнату дома, самую просторную и светлую, отныне занимали молодые.
Любка, так звали жену Николая, ядреная, кровь с молоком, яркая черноволосая деваха, с первого дня заявила себя как хозяйка:
- Холодильник должен стоять на кухне, а кастрюли с варевом для поросенка надо выносить в коридор! - тоном бригадира, уперев руки в крутые бока, выговаривала она свекрови. Та понуро кивала: и то сказать - ее время кончилось, в старой грибнице растут новые грибы. Вот только за Тимоху вся душа изболелась. Пока жива, думала Глафира, в обиду не дам, а помру, не ровен час, куда ему, неприкаянному, податься?
Только напрасно беспокоилась Глафира Гавриловна: Тимоху-то Любка как раз и не собиралась обижать. Напротив, за столом, подливая ему борща, ласково приговаривала:
- Кушай, Тимоша, кушай и никого не слушай! Мало ли что бабки говорят, мы еще и женим тебя, вот увидишь. - И, глядя на зардевшегося Тимоху, продолжала: - Глазки голубые, волосы льняные - чем не красавец?
Николай, довольный, улыбался и, облизывая ложку, причмокивал: ай как повезло с женой! Родню почитает не меньше его самого, даже братца убогого приласкала…
Ревматизм
Зиму перезимовали, а тут уж и весна нагрянула. Глафира к теплу совсем плоха стала. Мало того, что скрученные артритом пальцы совсем не слушались хозяйку, еще и спина не разгибалась. Иногда она даже ловила себя на мысли, уж не Бог ли наказал ее, Глафиру, за Тимоху? Такая же горбунья стала, как и сын… Но, когда, случалось, бабы звали на ферму подсобить, не отказывалась. Пенсия-то у нее с гулькин нос, у Тимохи и того меньше, а они оба с молодыми с одного стола ели. Вот и шла убирать навоз на ферму - все прибавка к семейному бюджету!
В тот день ее прямо-таки прострелило. То ли на лопату много взяла, то ли спина окончательно исчерпала свои ресурсы, вдруг пронзило как электрическим током. Замерла Гавриловна, опершись на лопату: ни вздохнуть, ни охнуть. Бабы, конечно, всполошились, послали гонца за Николаем. Тот мигом приехал на своем тракторе, и, кое-как взгромоздив мать в кабину, повез ее домой. Дома довел до крыльца:
- Ты уж давай, мать, дальше сама, а мне на работу надо!
С трудом, превозмогая боль, Глафира Гавриловна поднялась по ступеням и шагнула в сени. В темноте нащупала на дерматиновой обивке ржавое кольцо, служившее ручкой входной двери, и… вдруг застыла в изумлении. Из комнаты доносился сдавленный смех ее сына, горбуна Тимохи, то и дело прерываемый резким и заливистым хохотом снохи. Насколько она помнила, ее младшенький не смеялся даже в детстве…
Смутно предчувствуя беду, Глафира Гавриловна от неожиданности даже выпрямилась. И далее произвела действие, объяснить которое не сможет и поныне. Вместо того, чтобы потянуть на себя ручку-кольцо, она, всю жизнь прожившая в этом доме, неожиданно для себя робко постучала в дверной косяк узловатыми костяшками артритных пальцев. За дверью все стихло, послышалась какая-то возня. Выждав несколько секунд, Глафира Гавриловна будто опомнилась и распахнула наконец дверь. Она успела увидеть, как метнулся на кухню Тимоха, успела заметить, что был он босой. Напротив нее, бесстыдно застегивая на груди кофточку недрогнувшей рукой, другую руку уперев в бок, стояла Любка. Волосы ее были растрепаны, щеки раскраснелись так, что стали почти одного цвета с ее яркими греховными губами:
- Ой, мама, что так рано? Мы и не ждали…
- Вижу, что не ждали, - поджав губы и с таким выражением лица миновав невестку, свекровь прошла в кухню. На фоне полыхающей, как маков цвет, физиономии льняные кудри сына казались белее снега. И горб его теперь казался еще больше и безобразней. Или она все это потом придумала?
- Тимош, постели мне на диване, совсем я разболелась, - как ни в чем не бывало попросила она.
В петле
Пока Тимоха, втянув голову в горб по самые уши, расстилал на диване простыню, укладывал подушку, Глафира Гавриловна в приоткрытую дверь передней рассматривала смятую постель, разбросанную по полу одежду… Казалось, прошла целая вечность до того момента, пока она, облегченно вздохнув, не повернулась лицом к спинке дивана и зажмурилась:
- О, Господи Иисусе, царица небесная, матушка-заступница…
Конечно, старая женщина все поняла. И про Тимоху, наверное, долгими ночами грезившего о женской ласке, про взрослого мужчину, чей здоровый дух в убогом теле не устоял перед соблазном красивой Любки, и про развратную и развязную Любку, и про другого сына, Николая, который по примеру отца-покойника в последнее время все чаще прикладывался к рюмке… Всю следующую ночь, превозмогая боль в пояснице, ворочалась она с боку на бок, слушая при этом нервное дыхание Тимохи. Младшенький, ее вина и ее беда, ее вечное наказание, как и она сама, не спал до утра.
Под утро Глафире Гавриловне стало легче. Ей показалось, она даже задремала. Не то чтобы поясницу больную отпустило, просто внезапно, как озарение, пришло в голову решение. Конечно же, она никому ничего не скажет. Ни Николаю, который сгоряча может поколотить обоих любовников, ни бесстыжей Любке, которой говори не говори все как с гуся вода, ни тем более Тимохе, без того обиженному судьбой… При воспоминании о Тимохе сердце матери сжалось, как подстреленный заяц:
- Боже праведный, спаси и сохра…
Она не успела дошептать молитву, в сенях или в крытом дворе, сразу было не разобрать, раздался душераздирающий Любкин крик.
Глафира Гавриловна вскочила и, пытаясь ухватиться за Николая, так же, как и она, метнувшегося в сени, упала, ударившись о порог обеими коленками, но почти сразу же поднялась и похромала на крик, который все еще продолжал будить округу.
То, что она затем увидела, Глафира Гавриловна будет помнить, пожалуй, и в свой смертный час. Но в первый момент даже подивилась, с какой нежностью Николай обхватил безжизненное тело младшего брата, как бережно он укладывал белокурую голову горбуна, вдруг выпрямившегося впервые за почти тридцать лет своей невеселой жизни, на сваленное в крытом дворе сено, и как нелепо маячила в рассветной полумгле одиноко свисающая с крестовины веревка с петлей на конце…
Татьяна ЧИНЯКОВА.