Наш разговор с ветеранами начался с неожиданного «экзамена».«Назовите даты прорыва и окончательного снятия блокады Ленинграда, – попросила 97-летняя участница тех далеких героических событий. Улыбнулась, – Как зачем? Хочу понять, что знают сегодня о блокаде люди, не пережившие войну. Для каждого из защитников и жителей осажденного Ленинграда так важна правдивая память, каждая деталь тех героических, трагических событий Великой Отечественной войны».

Нет, мы не ударили в грязь лицом. 18 января 1943 года – памятная дата прорыва блокады, 27 января следующего, 1944-го – день окончательного, полного снятия блокады города-героя. Нужно помнить и 8 сентября 1941 года – начало осады. И между этими датами – судьбы тысяч стойких духом и несгибаемых людей. Сегодня в Нижегородской области живут 199 защитников и жителей блокадного Ленинграда.

Остался за старшего

О том, как началась его взрослая жизнь, рассказывает подполковник в отставке, ветеран Великой Отечественной войны Сергей Сергеевич Фогель.

– Перед самой войной отец – кадровый военный, приехал в отпуск повидаться, обнять жену, нас, детей (меня и сестренку), маленькую новорожденную Галочку. И точно на 22 июня он взял билет, чтобы отправиться с свою часть в Архангельский округ. Утром мы уже провожали папу на войну. Слова, которые он сказал мне, 11-летнему мальчику, запом­нились на всю жизнь: «Война, Сережа, будет серьезная, ты единственный мужчина в доме, помогай маме, береги сестренок и бабушку». Я воспринял это как приказ и уже больше никогда не чувствовал себя ребенком. Мы знали, что противник хочет взять наш родной Ленинград штурмом, а если не выйдет, то сравнять его с землей. 8 сентября фашистские войска подошли к окраинам города, и были остановлены нашими подразделениями. Все население города заранее готовило укрепления, на рытье окопов уходила мама, иногда с ней вместе был и я. Мы с приятелями помогали чем могли.

Начались бомбежки. По 60 самолетов порой одновременно бомбили и город, и укрепления вокруг него. В осаде Ленинград находился 872 дня, но тогда, в первое время, мы не знали, что именно нам придется пережить. 3 миллиона взрослых и детей не собирались сдаваться на милость врага, мы верили в Победу от первого и до последнего дня.

Из наших окон были видны проходные сразу трех заводов, которые не перестали работать ни на один день. Мы видели, как из ворот то и дело выезжают танки, вывозят орудия и снаряды. Рядом завод «Красный Октябрь», выпускавший раньше музыкальные инструменты, теперь делал патроны, ремонтировал орудия. Город жил и боролся. Не удивительно, что, когда в начале войны в первый раз школа предложила нам эвакуироваться, мы семьей решили, что остаемся и будем все вместе жить или погибать.

А дальше – походы за хлебом в 6 утра, за водой, когда удавалось донести за один раз только две кастрюльки. Возвращался и шел снова, а притащить целое ведро уже не мог – не хватало сил. Наступали голод и холод. Хлеб заменил всю еду, по карточкам давали сначала 250 граммов, потом норму уменьшили до 200, а уже в ноябре 150 граммов на каждого иждивенца. Рабочие получали больше, но им требовалось и больше сил. Наступила зима, транспорт не работал, электричество было только на предприятиях. Мы обзавелись печуркой-буржуйкой, в которой постепенно сжигали мебель и книги. 

Малюсенькие кусочки хлеба мы сушили, чтобы потом можно было долго держать за щекой, не глотая сразу. Вместе с военными патрулями мы с ребятами из школы проверяли светомаскировку. Где мелькнет огонек коптилки в щелке занавешенного окна, бежим по этажам, просим убрать свет. Выходили и на крышу тушить зажигательные бомбы. Чердаки были убраны от хлама, там стояли ящики с песком, куда щипцами нужно было бросить снаряд. 

В конце зимы нам еще раз предложили эвакуироваться, и тогда уже мы согласились. Семья решила пробиваться к отцу в Архангельск. Меня втиснули в вагон через окно, так много было людей. Потом передали вещи, чемодан и два узелка, подсадили сестру Маринку.

Кое-как втиснулись в вагон мама и бабушка. И когда мы доехали до Ладоги, где нас кормили горячими щами и теплым хлебом, впервые за долгое время стало тепло внутри и снаружи. Мама не давала много есть, это было опасно для нас, истощенных детей. А у тех, кто не удерживался, сильно разболелись животы. В полуторке людей перевезли через озеро, там была задержка. Первая машина ушла под лед вместе с людьми, тогда дорогу проложили рядом. Когда мы снова попали в вагон-теплушку, там были нары и печка посредине. На станциях мы смотрели, как выгружают и кладут на землю погибших в пути истощенных людей, так и не добравшихся до большой земли. Вдоль всей дороги на восток – безымянные кладбища блокадников. Дальше была встреча с отцом, госпиталь, где нас выхаживали, давая по блюдечку жидкого сладкого творожка. До сих пор волшебный его вкус у меня во рту…

Папины досочки

Ольга Михайловна Карпилина осиротела, когда ей было три с половиной года.

– Люди навек засыпали от истощения, один за другим. В феврале, 16-го числа от голода умер папа. Худенькая мама, в прошлом балерина, нам сказала, что надо подождать, скоро не станет и ее, двоих сразу будет легче хоронить, и хлеб накопится. Она сказала, возьмете в сарае спрятанные досочки, пойдете к папиному знакомому, хлебом расплатитесь по нашим карточкам. Закажете гробы. Единственную драгоценность – часы с перламутром продавайте, будет хлеб.

Так мы хоронили родителей, которые отдавали нам свою пайку, чтобы мы выжили. Папа служил на заводе краснодеревщиком, потому и доски были спрятаны, и дров немного оставалось. Мама умерла через неделю, 26 числа, соседи помогли похоронить, на санках перевезли через Неву на кладбище. Я бываю там, когда приезжаю на родину, могилку знаю, и это большое счастье. У многих ленинградцев общие могилы.

Сестра, которой было 13, заменила мне маму и стала хозяйкой в доме. На улицу меня, совсем маленькую, 3,5 года, Люся не пускала до самой весны.

Наш деревянный двухэтажный дом был в Школьном переулке. Я помню многое, но картинами, как в кино. Вот я загибаю уголок одеяла, маскирующего окно ночью, смотрю в дырочку на клочок ночного неба. В небе висят аэростаты, а выше – сражаются самолеты. Когда вражеский загорается, меня охватывает торжество.

Вот сижу на деревянном крыльце, пришла весна. Мимо идет женщина. Потом мы узнали, что это директор детсадика Евгения Ивановна Извекова. Расспросила, как мы живем. Говорим, что родители умерли, что держимся, хотя холодно и голодно. Она велит завтра же обеим нам идти к ней в детсад.

В садике нас накормили, определили в 39-й детдом для эвакуации. Вывозили каким-то неведомым мне судном, переводили с одного на другой борт по двум доскам над свинцовой водой. Мне тогда было 4 года, но с тех пор у меня остался животный страх – не могу ходить по сходням, подкашиваются ноги. Потом нас везли поездом в Ярославль. Люся ходила на поч­ту, писала родным мамы и папы. А в Иванове меня чуть не унесли «приемные родители», но сестренка меня отбила, дескать, есть тети и дяди. Так мы попали в Горький к сестре папы. 

Прошло еще время, кончилась война, и для нас выхлопотала квартиру депутат, микробиолог, в дальнейшем академик Ирина Николаевна Блохина. Мы стали настоящими горьковчанами, с жилплощадью в 8 квадратных метров.

Сейчас я живу в Верхних Печерах, вижусь с тремя внуками и двумя правнуками, встречаюсь с молодежью. Бывала и в помещении детдома, где выросла, и в Ленинграде на месте дома в Школьном переулке, сейчас ул. Ногина. Дом наш еще в 43-м году разобрали на дрова, и там теперь зеленая лужайка. А я, взрослая тетенька, бабушка уже, стою на траве, и плачу…

Сироты блокады

Нина Степановна Параничева осиротела в годы войны, но до последнего не верила в это, так как маму считала затерявшейся во время блокады Ленинграда в госпиталях.

Когда в феврале 1942-го с фронта пришла похоронка на папу, мама встала к станку на заводе. Старшая дочь Нина одиннадцати лет, осталась дома с младшей сестрой. Часто мама Дарья Федоровна оставалась спать на работе. Транспорт не ходил, добираться было трудно, и она хорошо знала, что Ниночка накормит и уложит маленькую Марию. Наступила холодная осень без отопления и освещения. Бомбежки или обстрелы попеременно. В бомбоубежище бегать перестали. 125 граммов хлеба на каждую детскую душу добывала Нина, отстаивая огромные очереди и прижимая к груди карточки и хлеб. Если давали довесок, то клала его в рот, но не от жадности. Голодные мальчишки вполне могли отнять этот маленький кусочек, который быстро таял во рту. Потерять карточки – значит, умереть от голода, Нина это усвоила давно.

Как-то подвезли на больших санях к магазину хлеб, очередь зашевелилась, и тут начался страшный обстрел. Все разбегались кто куда, а она замерла как вкопанная, боясь, что не найдет свое место в веренице людей. Стоявший рядом мужчина закрыл собой девочку, раза три пролетел над ними юнкерс, строча пулеметом, и потом, когда очередь встала на место, спасителя она уже не видела. Хлеб за пазуху – и домой. Став взрослой, все жалела, что «спасибо» не сумела сказать.

Походы в зиму за водой на Неву вспоминает каждый ветеран. Трудно было устоять на льду, зачерпнуть, нести… Зато мама, приходя домой, ставила пузатый самовар – свое приданое – и поила всех соседей изумительным на вкус травяным чаем. Соседей становилось все меньше. У одного умерла мама, и он никому не говорил, чтобы получать за нее хлеб по карточке, что строго запрещалось.

А потом заболела и их мама, и ее увезли в больницу на скорой неизвестно куда. Когда соседка сказала, что мамы больше нет, одиннадцатилетняя Нина упала в обморок. И дальше, сколько б не говорили девочкам, что ждать не нужно, они не верили. Только в 2000 году нашла Нина Степановна на Пискаревском кладбище в списках умерших родную фамилию, посетила то место, где похоронена мать.

Детский дом № 69, куда поместили сестренок, был эвакуирован в Воскресенский район Горьковской области. В поезд, на пароход свою маленькую Мусю Нина несла на себе, девочка ослабла от голода. В деревне детей разобрали по домам, и Нина продала соседу за бутылку молочной сыворотки бережно хранимую мамину золотую брошь. Старшие устыдили жадного покупателя, и тот долго еще ежедневно поил ослабевших девчонок парным молоком. А после директора детдома перевели в Краснобаковский район, детей у них с женой не было, и он взял сестренок с собой. Хотели удочерить, но девочки не считали себя сиротами, они помнили, что мама завещала Нине оставаться за нее, и они часто вспоминали эти слова.

– Когда окончательно сняли блокаду Ленинграда, мы были совершенно уверены, что теперь наступит конец войне. И через год пришла долгожданная Победа. А там – горе не беда.

Окончила школу, медучилище, стала хорошим фельдшером. В Борском районе познакомилась с парнем, на «отлично» окончившим мединститут. Поженились. Общий стаж медработника Нины Степановны 48 лет, воспитала двух дочерей, есть два внука и три правнука. Заслуженный ветеран Нижегородской области, живет в поселке Керженец, на природе. Мечтает побывать в Голибихе, нижегородской деревеньке, спас­шей сестричек от голода в далеком 1943 году.

По ту сторону беды

Осажденный город сопротивлялся смерти изнутри. А снаружи денно и нощно боролись за жизнь города защитники Ленинграда, порой совсем юные, но такие же стойкие и непримиримые. Такие, как Любовь Павловна Кузнецова, которой в 1941 году было всего 16 лет.

– Невозможно сейчас представить военного радиста, смена которого укладывается в 6 часов, а после шести часов отдыха он снова идет на смену. Спать в землянке, работать под обстрелами и бомбежкой, передавать сообщения из осажденного города и обратно, не смея пропустить ни единого вызова.

Рано потерявшая родителей, с сестрой и братом она прошла через детприемник, потом был рабфак, подала документы в пединститут, и в начале войны написала заявление с просьбой отправить ее на фронт. Получала отказы. И вот из Ленинграда приезжает офицер и предупреждает: «Девушки, вы хотели на фронт, возьмем вас на очень трудную работу. Опасность такова, что можем и не довезти вас до места. Вам будет трудно и физически, и морально. Сейчас вы можете передумать, уйти, и мы вас поймем». Не ушла ни одна.

– На другой день мы уже были в эшелоне. В дверях вагона меня узнал начальник Свердловского военкомата. «Что ты делаешь? – поднял он руку и погрозил кулаком. – Ты должна учиться… Но раз так решила, то теперь уж не плачь…» И Люба плакать зареклась.

Далее была кропотливая учеба в Кронштадте, 15 уральских девчонок, усвоивших морзянку, отмеряли пешие километры по пути на север, стирая ноги, через Карельский перешеек шли на берег Ладоги, чтобы стать бойцами Ладожской военной флотилии.

…Голый берег, землянки, нары, водой залитый пол, чугунная печь. Радист-оператор садится на стул, надевает наушники и слушает Ленинград, на короткой волне связывается с береговыми постами и канонерскими лодками. Сосредоточенность, внимание, точные записи сообщений в журнале… Три с половиной года на вахте без выходных – шесть часов через шесть.

Девушка по имени Любовь удостоена медалей «За оборону Ленинграда», «За боевые заслуги», «За победу над Германией». Строгая и неприступная, она продолжала служить на флоте и тогда, когда война уже закончилась. Только в 1947-м, демобилизовавшись,  оттаяла и вышла замуж за парня, любовь которого вроде бы не замечала, хоть служил он неподалеку и так же, как она, защищал блокадный Ленинград. После демобилизации Люба поступила в сельхозинститут, так как уже твердо знала, что сеять и растить хлеб – это самое важное дело на земле.

Январский гром

Наталья Юрьевна Курепина прошла через блокаду Ленинграда от первого и до последнего ее дня. Вот как вспоминает она тот день 27 января 1944 года, когда было официально объявлено полное освобождение города от вражеской осады.

– Годом раньше полного освобождения, 18 января 1943 года, блокада была прорвана, но воздушные налеты усилились. Фашисты мстили за неудавшийся план, проигранное сражение. В школу пошла младшая сестра, я уже ходила в пятый класс. Вместе с сестренкой мы возвращались из школы, и если был обстрел, то я падала прямо на нее, и помню, удивлялась, что она не кричит. Дети Ленинграда привыкли ко всему. Я много пропускала, на ногах были язвы, все дети болели от плохого питания и других невзгод. Суп из очистков, которым нас кормили, чтоб мы только не умерли, витаминами не блистал.

В 1944-м, еще 21 января продолжались обстрелы. Немцы настолько пристрелялись, что знали, когда люди идут на работу и ударяли по остановкам. Мама ждала трамвая, когда снаряд попал прямо в него. Нашу школу разбомбили весной 1943-го. Нас перевели в другую. Мы жили в женском коллективе – мама, сестра, я и две мамины сестры. Операция «Январский гром» – это снятие блокады. Это потом его назвали Первым сталинским ударом. Мы с сестрой ходили на Суворовский проспект и видели салют из 324 орудий, 24 залпа, ликование и счастье было его смотреть. Мама не пошла. Самых дорогих людей она потеряла безвозвратно.

Был и еще один необычайный факт. После снятия блокады я начала расти, да так, что приходилось летом в лагере с барабаном бегать босиком. Не могли мне найти новые туфли. А потом из Ярославля и Сибири к нам в город завезли кошек. Многие брали себе котят, и те боролись с расплодившимися грызунами. И появившихся на улицах пушистиков прохожие встречали улыбками.

Нижегородские блокадники сегодня составляют свое удивительное неразрывное братство. Они встречаются, пишут книги воспоминаний, посещают школы, несмотря на преклонный возраст. Вместе они ездят по городам воинской славы, посещают знаковые для себя места и не устают повторять, что Победа под Ленинградом – это вторая по значимости после 9 мая великая дата войны. Будем чтить достоинство и память тех, кто погиб, кто выстоял и победил. И помнить важные для страны даты.

Вера Чеботарева. Фото из архивов и Александра Воложанина.