Город, о котором я мечтала в детстве, назывался довольно странно. Нет, его название отнюдь не происходило из одного ряда определений «кислый», «соленый»… Да и вряд ли в пятом классе мне приходили в голову какие бы то ни было лингвистические аналогии. Но когда я произносила это слово, на кончике языка почему-то ощущался привкус лимонной цедры. Или недозрелой антоновки. Сейчас уже помню смутно. Но сам город воспринимался как некий остров. Вернее, мы жили на острове, а съездить в Горький было все равно, что съездить на Большую Землю. 

Ездила туда, в основном, только моя мама, потому что отец работал на заводе шесть дней в неделю. В Горьком жили ее приемные родители, и моя детдомовская мама, наголодавшаяся в раннем детстве, а посему ставившая во главу угла жизненного пространства еду сразу после стихов Маяковского, везла им сушеные грибы, огурцы-помидоры с огорода и обязательно букет георгинов, которые она срезала в палисаднике и заворачивала в мокрое полотенце, чтобы не завяли в дороге. Зато из Горького она привозила полные авоськи городской снеди – колбасу, слипшиеся пельмени в картонной упаковке, тушенку в промасленных металлических банках. И обязательно жареные пирожки с мясом. Их она покупала на вокзале, видимо, в ожидании рейсового автобуса. Спустя годы, в студенчестве, я сама их покупала у уличных продавщиц с тележкой, некоторые из них, может быть, еще помнили маму – худенькую женщину с виноватой улыбкой. У каждой из них поверх могучей груди, будто у кондуктора, болтался узкий рулончик бумажной ленты, которую они отрывали, как трамвайный билетик, и прихватывали им горячий пирожок.

Все-таки удивительная наука – генетика. И даже теперь, когда ее повсеместно признали, думаю, что ученые недостаточно уделяют внимания этой области знаний. Мамин детдом, судя по ее скупым рассказам, был особенный, там воспитывались дети «врагов народа», многие из которых в своем происхождении имели дворянские корни. Эти самые корни детдомовские воспитатели искореняли жестко и беспощадно. Выжигали, как выжигают сорняки. То есть, насколько я понимаю, хорошие манеры, возвышенные чувства и прочие аристократические штучки там не приветствовались, взамен их прививалась здоровая советская символика – с красными галстуками, отрядными речевками и коллективным разумом. Я до сих пор помню, как мама, укладывая меня спать, на ночь читала не сказки, а революционно-пропагандистские стихи Маяковского: «А за деревнею – дыра, и в ту дыру, наверно, вставало солнце каждый раз, медленно и верно...». Представляете, что рисовало в тот момент богатое воображение маленькой девочки? Я до сих пор ломаю голову над тем, кто же он такой – донец? «Светить… до дней последних донца»... Позже супружеская пара, рабочие завода «Красная Этна», которая удочерила маму, продолжили это образование, благодаря которому мама знала много пролетарских частушек и присказок… Так вот, возвращаясь к генетике – сорняки все-таки пробились. Детдомовка выросла, вышла замуж по первому предложению и на многие годы занялась тихим ведением домашнего хозяйства. О том, что внутри у нее буйствовал вечный протест, я начала догадываться только тогда, когда после четвертого инфаркта она в 63 года отправилась в мир иной… Мама тайком от отца писала романтические стихи, носила шляпки и не выходила из дома, не накрасив губы. У нее были черные лакированные туфли-лодочки и отрезное по талии штапельное платье с пышной юбкой, которые она надевала, отправляясь в сельмаг за хлебом. И здешние тетки в халатах и стоптанных тапках изумленно смотрели ей вслед. Шушукались, конечно, это я тоже помню.

Подобно тому, как все островитяне мечтают перебраться на материк, я мечтала жить в Горьком. В моих мечтах этот город был столицей мира, Меккой, цветущим оазисом среди пыльного бездорожья. Поэтому, с удивлением увидев, как однажды случайная звезда расчертила августовское небо, успела загадать желание: чтобы поступить в университет.

Знакомство с городом проходило сумбурно, почти впопыхах. Я захлебывалась от восторга – мне хотелось все попробовать и все посмотреть. Особенно меня возбуждали неоновые рекламы. В начале восьмидесятых их было не так уж много, но, когда я видела светящиеся буквы на фоне ночного неба, не поверите, сердце заходилось от гордости. Не за себя, которая приблизилась к своей мечте, – за город. За то, что он теперь мой, этот красавец... Сегодня, вспоминая те дни, я осознаю, что это была искренняя, бескорыстная любовь – город не мог похвастаться богатством, тротуары были выщерблены, как старые зубы, и если фасад пострижен и помыт, то морщины окраинных улиц выдавали в нем запущенную старость. Всеми фибрами я переживала за каждый неработающий телефон-автомат, за каждую сломанную скамейку в парке или грязную урну. Почти физическую боль доставляли мне обшарпанные подъезды, длиннющие очереди за суповыми наборами, оборванные попрошайки возле ЦУМа… Зато, глядя на разноцветные сезонные клумбы или мерцающие гирлянды, тоже сезонные, я радовалась так, как радуются новому платью или подаренному по случаю браслетику. О, если бы вы видели меня в тот момент, когда какой-нибудь приезжий, туристов тогда практически не было, спрашивал, как пройти к универсаму! Всю имеющуюся на тот момент эрудицию надо было уложить в несколько фраз. Так как о городе могут судить по его жителям. А уж если, какой грех, я слышала в толпе иностранную речь, мне хотелось заслонить своим телом все облезлые карнизы сразу и усилием воли заставить заморского гостя взглянуть в сторону кремля. Старина-кремль никогда не подводил, он, как и площадь Минина с ее памятниками и фонтаном, как величественный замок Госбанка, как и Строгановская церковь на Маяковке, составлял незыблемую часть достоинств моего возлюбленного. Сама я старалась не замечать его недостатков, но, боже упаси, если бы кто-то чужой усомнился в его совершенстве! Мне казалось, я бы не пережила позора. И уж точно бы возненавидела того, кто осмелился им не восторгаться...

Учеба, работа, семья на какое-то время отвлекли меня от этого бурного романа с городом. Когда вернулась, он уже сменил имя, да и я поменяла фамилию. Мы оба очень изменились. И если я стала старше, то он неожиданно помолодел. Он примерил современные джинсы и европейскую бейсболку, обзавелся гаджетами всех мастей, обучился языкам и наукам. Освоил модные прикиды витрин и привычки плейбоя. Легко насвистывая на ходу, вышел мне навстречу, и я, помнится, остолбенела – так он похорошел. Будто из провинциального пэтэушника превратился в студента-мажора с факультета международных отношений. Он даже как будто стал выше 

ростом. А я оробела: столько вокруг молодых и красивых горожанок, до меня ли ему теперь? Но он вдруг улыбнулся – не снисходительно, не иронично, а открыто, по-доброму, даже с какой-то особенной нежностью, и я облегченно вздохнула. Наш роман продолжается. Проехав чуть ли не полмира, я, кроме Москвы, видела немало красивых городов – Лондон, Прагу, Париж, Токио, Брюссель, Берлин, Стамбул, Нью-Йорк, Чикаго, Дубай… Казалось бы, Нижний Новгород среди них мог легко затеряться. Но всякий раз возвращаясь домой, еще в международном аэропорту начинаю волноваться до дрожи в коленках, до учащенного сердцебиения – как перед самой первой встречей. Одна моя знакомая, в чьем послужном списке значится бездна романов, как-то многозначительно заметила:

– Нельзя всю жизнь читать только одну книгу, даже если она очень интересная, когда кругом столько библиотек!

Все так. Однако у каждого человека есть своя настольная книга, которую он читает и перечитывает несчетное количество раз – как главный учебник жизни, как Библию. Ты моя Библия, Нижний! 

Он умен, образован и добросердечен.  Он интеллигентен. Остановившись однажды на светофоре перед площадью Горького, я увидела в окно автомобиля на правой стороне улицы табличку: «Музей нижегородской интеллигенции». И мне нестерпимо захотелось познакомиться с теми, кто помнит воспитание гувернантки и бальный этикет. С помощью редактора местного телевидения нашла бывшую актрису нашей Драмы, которая была всего на год моложе Великой Октябрьской революции. Ее возлюбленного по чьему-то злому навету обвинили в шпионаже и отправили в Сибирь без права переписки. Красавица, вечно окруженная толпою поклонников, она ждала его более десяти лет, а уступив однажды наиболее пылкому из ухажеров, вышла замуж без любви и с условием: она уйдет, если кого-нибудь все-таки полюбит.

– И вы ему не изменяли? – с молодым нахрапом спросила у нее дотошная журналистка.

Старая женщина, мы разговаривали за несколько  месяцев до ее ухода, посмотрела на меня так, как будто перед ней только что восстал из мавзолея оживший вождь:

– Он был моим мужем!

С балкона ее дома на набережной Федоровского открывался великолепный вид на кремль и прилегающий к нему участок Волги, а опубликованный позже очерк назывался «Портрет дамы на фоне кремля»... Ты моя память, Нижний!

А потом он стал открытым городом, и сюда валом повалили всякие гости. Форумы, фиесты, тематические недели, презентации, конкурсы, съезды, гастроли столичных и зарубежных звезд... И – как вишенка на торте – чемпионат мира по футболу, принесший ему международную славу. Эту славу умножают теперь его многочисленные дети, разлетевшиеся по миру... Казалось,  вот теперь ему точно не до меня, а он садится со мной поболтать на скамейке в углу старого парка и, по-доброму  положив мне руку на плечо,  задорно подмигивает: «Старый друг – лучше новых двух!».

Ты мой самый верный друг, Нижний...

...Застыла река в предвкушении холодов, закружились над золотыми куполами соборов первые снежинки. Совсем скоро наступит суетный декабрь. Впереди у нас шумные праздники и рабочие будни, разбавленные ожиданием весны. Впереди у нас целая жизнь – беспредельная, как космос. И прежде, чем перевернуть очередную ее страницу, я тихонько тебе шепчу: «Нижний, ты моя самая большая любовь».

Татьяна Чинякова. Фото Александра Воложанина.