Эту свою новогоднюю елку Ленка запомнила на всю жизнь. Ей еще не было десяти лет, а старшему брату Павлику только что исполнилось двенадцать.

— Ну, па-а-па, все на Новый год наряжают елки, — канючила она с утра. — Хоть маленькую…

Платить за елку, пусть даже маленькую, которую потом все равно придется выбросить, отец не собирался. Еще чего! На елочный базар, перед каждым Новым годом стихийно возникавший на центральной площади поселка, по его суровому мнению, ходили только богатые или ленивые. Ни к тем ни к другим он себя не относил. И детям своим лишнего баловства не позволял. И вдруг в тот год он неожиданно смягчился:

— Черт с тобой, ступайте с Пашкой в лес, сумеете срубить и донести — будет вам елка!

Метель

От радости Ленка взвилась до потолка, стала тормошить брата, потом помчалась в сарай за топором, положила инструмент в старые санки и вернулась в дом, счастливая и возбужденная от нетерпения.

— Одевайтесь теплее, передавали, мороз будет, — только предупредила мать. Она сидела перед швейной машинкой, низко склоняясь над ней. Это была еще одна Ленкина радость: на школьную елку ей шили новое платье. Из двух остатков шерстяной ткани — зеленой и белой — мама комбинировала дочери наряд. Кокетка почти до пояса была белой, а низ — зеленым.

— Голь на выдумку хитра! — Это была любимая мамина поговорка. Она и теперь в который уже раз ее повторяла, вышивая гладью белые елочки по зеленому подолу и зеленые елочки по белой кокетке. Увидев такую красоту, Ленка аж зажмурилась: теперь Надька Уткина точно умрет от зависти! А сама уже проворно влезала в шерстяные носки и валенки, лихо наматывала шарф вокруг шеи.

У Надьки Уткиной мать работала в сельмаге, и эта воображала зимой носила настоящие кожаные сапоги на молнии. А Ленке опять купили черные суконные ботинки за четыре с полтиной рубля. Вязаные рейтузы, из которых она уже выросла, не доставали до края ботинок и потому открывали грубые деревенские носки, которых Ленка почему-то стыдилась больше всего остального.

…До ближайшего леса надо было идти через озеро по льду, занесенному снегом. Павлик, как и подобает мужчине, шел впереди, прокладывая путь, а Ленка уже шагала за ним, изо всех сил стараясь попадать в глубокие следы, оставленные братом. Иногда не попадала и тогда, теряя равновесие, валилась на бок. Павлику приходилось возвращаться назад и помогать ей, барахтающейся в сугробе, подняться.

— Сдалась тебе эта елка, сейчас бы сидели в тепле и мультфильмы смотрели! — Своим ворчанием он так похоже копировал отца, что Ленка была уверена: когда Павлик станет взрослым, он, как отец, будет за малейшую провинность лупить своих детей, пить водку и громко гоготать с мужиками, сидя на завалинке…

Так получилось, что первая в Ленкиной жизни елка оказалась сосной. В том возрасте, в каком эти дети пребывали тогда, подобные ботанические тонкости неокрепшим интеллектом еще не учитывались. Зеленая, с иголками — значит, елка, они выбирали ту, которая пышнее и ближе к опушке. А то, что иголки длинные и ветки у дерева растут вверх, а не вниз, ни Павлика, ни тем более Ленку не смутило.

Пока брат рубил довольно-таки внушительный для детских ударов ствол, пока укладывали сосенку в санки, начало смеркаться. И если сегодня, во взрослой Ленкиной жизни, снегопад всегда означает потепление, почему-то в тот далекий вечер случился природный катаклизм: чем сильнее мела пурга, тем больше крепчал мороз.

Щеки у Ленки и лоб от холодного острого снега теперь болели, ветер буквально сбивал ее с ног, но хныкать и жаловаться она не решалась, все-таки это была ее инициатива — насчет елки. Павлик сам увидел, что щеки у сестренки неестественно белы. Сельские дети сметливые, рано узнают, что почем.

— Отморозила, дура! Быстро растирай снегом! — Он совал в негнувшиеся Ленкины пальцы пригоршни колючего снега. Из глаз ее ручьями текли слезы, но теперь уж было не разобрать-то ли от ветра, то ли от нестерпимой боли. А самое большое несчастье ждало Ленку впереди, когда спустя пару дней обмороженная на щеках кожа стала вздуваться волдырями, мокнуть и покрываться коростой. Тут уж Ленка и без уговоров поняла, что ей не только школьной елки не видать как своих ушей, но и за все новогодние каникулы ни разу с горки не скатиться. И еще долго висело на спинке ее кровати сшитое мамой платье, мерцая по ночам в темноте комнаты белой кокеткой.

Сделала себя сама

Как ни старался отец объяснять своей дочери в процессе ее взросления, что она бездельница, уродка, нахлебница и бездарь, Ленка неумолимо превращалась в высокую, статную красавицу и умницу, победительницу не только всех районных олимпиад, но и неоднократного лауреата всесоюзных конкурсов детского рисунка. Художественной школы у них в поселке не было, поэтому степень одаренности детей определял учитель рисования Валентин Кондратьевич.

— Да ты, матушка, богом поцелована! — сказал он однажды своей ученице, разглядывая ее очередной пейзаж — молодой сосняк вдоль запорошенной снегом опушки в свете красного закатного солнышка, смешанном с синевой зимних сумерек, и одиноко стоящая в стороне елка. — Я буду не я, если ты не станешь великим художником…

И Ленка, непривычная к похвале, благодарно принялась рисовать с утра до ночи. Натюрморты сменялись пейзажами, пейзажи — портретами… Так в отцовском арсенале унизительных прозвищ появилось для нее новое слово — Шлепок. За то, что домашние платьица Ленки, а вместе с ними и кухонные полотенца теперь постоянно были испачканы красками.

В десятом классе Валентин Кондратьевич отправил Ленкины рисунки с оказией в Москву, в государственный академический институт имени Сурикова. А еще через год она приехала сюда учиться на факультете живописи. И понеслось — фрески, витражи, гобелены, первая персональная выставка, вторая… В Америку уехала потому, что показалось, на Западе ее ценят больше. По крайней мере, едва исполнилось тридцать, в Чикагском музее современного искусства состоялось открытие выставки работ «русского мастера пленэрной живописи», как ее называли американцы. Буквально через два зала находились полотна Пикассо.

В тот же год она вышла замуж за преуспевающего графика Джереми Кристи, и вскоре на свет появился их сын Ванечка. Миллениум Ленка, вернее леди Элен Кристи, встречала в огромном особняке, который они с мужем присмотрели незадолго до этого, в пригороде Нью-Йорка — курортном местечке Лонг-Бич, в кругу своих друзей. В холле первого этажа, играющем гирляндными огнями, вокруг высокой елки водили хороводы дети друзей и среди них пятилетний Ванечка, задыхавшийся от восторга и праздничной суеты, — в золотом колпачке из фольги, в темно-синей бархатной курточке и в высоких, как у мушкетеров, ботфортах.

Целеустремленные америкосы, знакомые с биографией модной русской художницы, все эти подробности выражали одним словом — «селфмейдвуман». В переводе на русский язык оно означает — женщина, сделавшая сама себя.

Взрослая дочь

В конце нынешнего декабря, в очередную годину матери, Елена с Ванечкой опять приехали на ее малую родину. От областного центра до заснеженного поселка добирались на такси. Когда замелькали впереди знакомые перелески и старые ивы вдоль берегов, русская американка предупредительным жестом прервала говорливого таксиста на полуслове. К маленькому домику с покосившейся коричневой калиткой подъезжали молча.

…По заведенному уже порядку, даже не спрашивая ни о чем, Павел выкатил из кирпичного сарая свои «Жигули», на переднее сиденье по-хозяйски уселась его дородная Любаша, на заднее — сестра с племянником, и они отправились на кладбище. А под вечер, когда собрались в родительском доме помянуть покойницу, Елена подсела к отцу. Он за последнее время заметно сдал — поседел, похудел, даже ростом как будто меньше стал. Паша рассказывал, подкатывали к нему, и не раз, здешние разведенки и вдовушки, только он после смерти жены замкнулся наглухо, пить перестал, и частенько видели соседи, как подолгу в его доме не гас в окнах свет…

Елена осторожно положила свою ладонь поверх его морщинистой руки. В детстве она боялась отца-деспота, бывало, что и ненавидела, теперь же сердце ее зашлось от жалости к этому тщедушному одинокому человеку, роднее которого был разве что Ванечка.

— Ты, папа, не сомневайся, тебе не придется ни о чем жалеть, — этими словами взрослая дочь будто итожила все предыдущие разговоры о переезде отца.

…Когда диспетчер международного аэропорта поздравляла по радио пассажиров с наступившим високосным годом, а серебристый «Боинг» уже набирал высоту в холодном и прозрачном небе, стюардессы в салоне бизнес-класса могли наблюдать такую картину. Едва уловимо, но все трое они были похожи друг на друга: молодой человек, сидевший около иллюминатора, сухощавый старик посередине и яркая брюнетка средних лет. Старик смущенно улыбался, а те двое — дамочка и ее сын, энергично жестикулируя у него перед носом, рассказывали ему про нью-йоркские небоскребы, которые он увидит через восемь часов.

Татьяна ЧИНЯКОВА.