"Люди существуют друг для друга"
Марк Аврелий, римский император и философ.
В деревне
- Клавка! - Евдокия изо всех своих старушечьих сил молотила сухоньким кулачком по низкой некрашеной притолоке. - Выдь-ка, че скажу!
Она уж было подумала, что дома никого нет, и резво метнулась с крыльца в сторону сараюшки, как обитая грязно-синим дерматином дверь с торчащими из прорех клочьями ваты распахнулась и на пороге возникла хозяйка дома. Вид у нее был крайне растрепанный - не только в смысле прически, а вообще: босая, цветастый халат в районе верхних пуговиц разодран, а под левым глазом сиял, как нарисованный, здоровенный кровоподтек. Никак саданули Клавку чем-то острым, от мужниного кулака такого фингала не бывает…
- Чего тебе, баба Дуня? - грозно прервала она размышления Евдокии, прикрывая рукой телесное повреждение.
- Где это тебя так угораздило, не в погреб ли шандарахнулась? - с неподдельным интересом заверещала баба Дуня, заранее готовя соседке плацдарм для маневра. Но та отпираться не стала:
- С Колькой опять подрались, сковородой на меня замахнулся, ирод!
"Хороший замах получился!" - уважительно подумала старушка о Николае, чуть не забыв, зачем сюда бежала:
- Клавк, слыхала ли, Людка-то Петрова понесла… Фельдшерица сказывала, пятый месяц уже!
- Да ты что? - Клавдия так смачно всплеснула руками, что и без того поврежденный халат угрожающе затрещал на ее могучей груди. - А кто отец-то?
- Дык Петюня, поди, спроворил, - с нарочитым смущением произнесла баба Дуня, всеми фибрами души ожидая возражений. И возражения полились рекой:
- Двадцать лет порожняком бегал, три жены сменил, все говорил, свинкой в детстве переболел, инфекция у него, а тут - нате вам! - привалило, - зачастила Клавдия, как дьячок на клиросе. И деловито подытожила: - Нет, тут дело не чисто!
…К исходу дня, когда уже коровы потянулись из стада и бабы, кто помоложе, в подворьях застучали глиняными крынками, следствие было закончено. Вердикт обжалованию не подлежал: отец ребенка Иван Мочалов. Нашлись и свидетели, кто видел, как по весне Людка Гужова, Петькина жена, огородами пробиралась до дома. И прямехонько по мочаловскому ряду. Сам Петька в ту пору деньгу заколачивал, шабашил по окрестным деревням печником и, понятно, наивно полагал, что супружнице его дитя ветром надуло.
Просветить Петра делегировали бабу Дуню - она и по возрасту вызывает больше доверия, и по статусу - муж ее покойный, царствие ему небесное, при царе Горохе председательствовал в здешнем колхозе. Пьяница и бабник был несусветный и Евдокию, говорят, крепко поколачивал, но ведь - председатель! У нас на такую должность зря не выберут…
Просвещение
Конечно, деревенский люд рассуждал справедливо: без детей семья не семья. И бесплодный Петр, вконец отчаявшись, третьим браком женился на молодухе - Людмиле восемнадцать стукнуло перед самой свадьбой, а у жениха, если приглядеться, в рыжих кудрях, уже вовсю седина гуляла. Видно, надеялся Петюня, что молодость переборет его инфекцию. А может, просто присох к девке - ладненькая она была в ту пору, беленькая, голубоглазенькая. Души в ней не чаял, говорил, всю жизнь такую искал. Но - год за годом совместной счастливой жизни пролетал, только аисты на крыше их дома так и не гнездились. Работящий Петр уж и старый шифер поменял на новую черепицу, а потом и вовсе крышу белым железом покрыл, демонстрируя народу свой достаток, - все без толку: эти упрямые птицы продолжали вить свои гнезда на соседских крышах. А ведь как хотелось обоим Гужовым детскую колыбельку покачать да чадо свое игрушками побаловать!
Вряд ли по злобе или по распутству вступила Людмила в тайную связь с Иваном. Либо закружил не надолго ее головушку чернобровый статный дембель, вернувшийся из армии как раз накануне, либо смекнула бабенка, что подмоги надо искать на стороне. Но то, что не хотела она огорчить своего Петрушу, - это ясно, к гадалке не ходи. Сказала как рублем одарила. Мол, смилостивился над нами Господь… И Петруша, огорошенный новостью, кружил ее в передней, взявши на руки, сглатывая при этом радостный комок, подступивший к горлу.
Сколько могли, они скрывали новое положение Людмилы, сглазу опасались. Но на то она и деревня, чтобы земля слухом полнилась. Первое же подозрение скорехонько обросло неопровержимыми фактами. И в следующий миг материализовалось в доме Гужовых в образе сердобольной правдолюбицы бабы Дуни. А виновницы скандала, как на грех, на месте не оказалось - гостила у матери в соседней Вербовке. Так что пришлось Петру Гужову выпить горькую чашу истины одному. К вечеру, как водится, подсластил он ее самогоночкой. Как следует подсластил, иначе с чего бы ему, смирному тихоне, идти на ночь глядя посреди Лопатинской улицы и громко материться? С чего бы ему пинать сапожищами ворота Мочаловых, а потом еще и Ваньку ихнего по морде кулаками дубасить? А под утро уснуть, не дойдя до постели, прямо на крыльце и жалобно всхлипывать во сне, будто не мужик он седоглавый, а обиженный пацаненок?
Метель
…Вот уже и сентябрь наковал себе золота на целую зиму, и октябрь склеил меж собой пожухлые листики, а там и ноябрь подбросил снежку… Зима надвигалась на деревню Лопатино - холодная и косматая. По первопутку снарядил Петр Гужов свою "четверку" - видавшие виды "Жигули" - и повез любимую жену в город, к гинекологу. Чтобы, значит, определить, когда дите родится. И расфуфыристая крашеная гинекологиня подсчитала то, что деревенские бабы подсчитали еще летом: рожать Людмиле предстоит в середине января. Как потом выяснится, традиционная медицина не намного отстала от народной - рано утром в пятницу 17 января у Людмилы начались "предвестники" - это когда еще не схватки, но в роддом уже пора собираться.
До райцентра долетели птицей, вымерзшая дорога стелилась скатертью. Пока то да се, уже часам к трем молоденькая сестричка высунулась в окошечко, вырезанное в двери, и зычно гаркнула:
- Гужов!
Петр поднялся, пока по коридору шел, всех святых вспомнил - ноги ватные, в горле пересохло… Увидев его, сестричка смягчилась:
- Поздравляю вас, папаша, мальчик у вас… Три семьсот, черноглазенький такой…
- Мальчик? Три семьсот? Черноглазенький? - как завороженный мямлил счастливый папаша, повторяя за медсестрой… Но информация на этом была исчерпана, и окошечко безжалостно захлопнулось. Потоптавшись еще чуть-чуть возле, Петр схватил шапку и, одуревший от нахлынувшей на него радости, выбежал на улицу. А на улице кипело как в котле - такая пурга закружила, свету белого не видно. Хотел у свояченицы заночевать, она замуж за городского вышла и жила теперь здесь, да не терпелось домой приехать. Махнул рукой на метель и, заведя с третьего раза движок, с включенными фарами тронулся в путь. Как добрался до деревни - чудо из чудес: крутило-вертело так, что дороги не было видно, в час по чайной ложке продвигался к дому. Боялся, вот заглохнет мотор, и сгинет он посреди заснеженного поля. Ан, нет! Бог не Мирошка, видит немножко, знает, кому надо помогать…
У самой деревни в стороне от дороги, уже в полной темноте, фары высветили на белом человеческую фигуру, прямо-таки врезанную в сугроб. Остановился Петр и, не заглушая мотора, вылез из машины. Склонился над путником, а тот уже окоченел. Было видно в свете фар, как снежинки садились на его, без кровиночки, лицо и не таяли. Пригляделся повнимательнее:
- Мать твою, Иван Мочалов! Это ж надо - именно теперь…
Но он еще попробовал привести парня в чувство, тряс что было силы за плечи, звал по имени, бил по щекам… Не как тогда - кулаком по морде, а ладонью, наотмашь, боясь, что помрет вражина…
"Наверное, по девкам бегал Вербинским, а потом напился и вот - результат!" - рассуждал про себя Гужов, волоча безжизненное тело к машине. Кое-как впихнул его на заднее сиденье и, по привычке обив ноги прежде, чем сесть за руль, захлопнул за собой дверцу. Спустя каких-то полчаса, уже в доме, Петр, раздев донага недавнего соперника, как заправский массажист растирал его самогоном:
- Ну, давай, зараза, просыпайся! Только вздумай у меня помереть - убью…
Баба Дуня
Когда Иван наконец стал подавать признаки жизни, Петр бережно, как ребенка, завернул его в овчинный тулуп, еще дедов - притащил из чулана, а потом опрометью кинулся снова в это снежное варево, теперь к дому бабы Дуни. Зуб, конечно, на нее за ее длиннющий язык не один он имел, а, почитай, полдеревни, но то, что снадобья баба Дуня знала и травки всякие лечебные, тоже было правдой. Когда Евдокия поняла, по какой такой причине стащил ее с нагретой печи Людкин муж, заохала еще больше. Но шустро собралась, травки свои в подол передника завязала и айда - Ваньку Мочалова спасать!
…Только к утру метель улеглась. Деревня, занесенная до самых окошек девственным, как само небо, снегом, еще спала безмятежным сном. Потрескивали в печи сухие березняки, кипел на кухне чайник - все это только в доме Гужовых, где всю ночь горел свет. За столом сидела и, смешно оттопырив губы, дула на блюдце с кипятком баба Дуня, первая сплетница деревни, время от времени причмокивала и вопрошала, глядя на своего визави:
- Я чаю, Петруша, сынок-то весь в тебя удался? - И сама себе отвечала:
- Да в кого же еще-то ему быть?..
Но, неловко поймав на себе суровый взгляд хозяина, тут же сменила направление мысли:
- И все-таки, Петруша, из самовара чай вкуснее будет, зря вы, молодежь, этих чайников накупили…
Татьяна ЧИНЯКОВА.