Кто не видел акварелей Ивана Ворожейкина – не видел ничего. Его работы настолько тонки, свежи и обворожительны, что перехватывает дыхание и хочется смотреть, смотреть, смотреть… А ведь между прочим, прежде, чем встать на прекрасный и не всегда предсказуемый путь изобразительного искусства, Иван Ворожейкин, как истинный нижегородец, чуть было не связал свою жизнь с Волгой, поступив в речное училище. 

– Единственное занятие, к которому я стремился всю жизнь с самого детства, – это рисование, – вспоминает Иван Николаевич. – Правда, вместо художественной школы оказался в музыкальной, где учился играть на скрипке – увы, абсолютно без любви к этому делу. Но я благодарен судьбе за это: занятия музыкой результативнее всего развивают мозг и помогают наработать нейронные связи. Школа художественная в этом плане идет после музыкальной.

Когда я оканчивал восьмой класс, родители сказали, что надо бы получить какую-нибудь нормальную профессию, чтобы уверенно чувствовать себя в жизни. К тому же время было такое, что непременно требовалось быть официально трудоустроенным: сначала все учились, потом все шли работать. И я выбрал речное училище – кстати, конкурс там был достаточно высокий, так что пришлось даже заниматься с репетиторами. И я не пожалел! Считаю, что все мальчики, подростки должны пройти такую, строгую, военизированную школу, побыть в мужском коллективе с наставниками. А в речном училище были очень хорошие командиры. Моим наставником стал Василий Степанович Сергеев – капитан второго ранга, участник Великой Отечественной войны, отслуживший на Земле Франца-Иосифа. Он привил нам дисциплину – важнейшее качество, без которого в жизни ничего не получится. 

Система обучения в речном училище выстраивалась следующим образом: зимой сидишь на лекциях, а как начинается навигация, сразу отправляешься на так называемую производственную практику, то есть просто идешь работать на реке – и это хорошо. Во-первых, самостоятельность абсолютная, во-вторых, очень неплохая зарплата, ну и в-третьих, работа вахтами, то есть появляется достаточно свободного времени.

Река сделала меня художником. Волга, Дон, Ветлуга... Для художника очень важно «насмотреться». Впрочем, помимо реки, я «насматривался» лет с четырех: мы с мамой регулярно ходили в наш художественный музей, в исторический музей и в оперный театр. Я обожал звуки, которые, настраиваясь, издавал оркестр в яме, и до сих пор как только их услышу – для меня мгновенно исчезает все, кроме музыки.

Потом я оказался на историческом факультете нашего университета, где преподавали блестящие, харизматичные ученые, обожающие предмет. Судьба вообще благоволила мне и посылала прекрасных учителей, друзей. В университете у меня вела историю искусств Татьяна Ильинична Емельянова, ведущий искусствовед Нижнего Новгорода. Я общался с Вячеславом Аркадьевичем Филипповым – легендой нижегородского искусствоведения. Художнику очень важно иметь творческого собеседника – как минимум для того, чтобы соотнести свои изыскания с мнением опытного человека, которому ты доверяешь. Кстати, последняя статья Вячеслава Аркадьевича была посвящена моей выставке в Ленинской библиотеке. 

Одним словом, я получал колоссальное наслаждение, погружаясь в историю… и все равно на первом месте неизменно была мечта сделаться художником.

– И вы рисовали?

– Да, и продавал свои работы на Большой Покровке. Их хорошо брали, а это, как ни говори, определенная форма общественного признания. Конечно, они были с художественной точки зрения очень несовершенны, но я начал верить в свою звезду. 

Наконец, сделавшись студентом художественно-графического факультета шолоховского университета, стал учиться по-настоящему. Ведь самое главное для художника – не продажа своих работ, а овладение широчайшим диапазоном возможностей с целью воплощения своих идей.

Самооценка – «удовлетворительно».

– На уроках литературы в школе часто задают такой, ужасный, по моему мнению, вопрос: «Что автор пытался сказать читателю?». Но между тем: что вы как автор сообщаете зрителю?

– В определенный момент я почувствовал, что меня меньше всего интересует, купят ли мои картины. Меня стало интересовать лишь то, что происходит внутри моих произведений. 

Конечно, художник нуждается в некоей общественной проверке, и выставки – это попытка посмотреть на свои собственные произведения глазами зрителя. Но в любом случае, когда я сажусь что-то 

писать – сажусь писать для себя. Вдохновение суть удел лентяев, а реальность – это каждодневный тяжелый труд. Так у Гойи сказано. Да, бывает, утром просыпаешься – и с огромным воодушевлением спешишь в мастерскую. Воодушевления может не быть, но нужно начинать работу все равно, и во время работы оно появится.  

Вот я заканчиваю работу и понимаю, что ничего с ней сделать уже не могу. И она мне даже может нравиться… ближайшие минут пятнадцать. А потом вижу недостатки, и с мучительной ясностью понимаю, что нужно было сделать не так, а вот так и эдак. Но исправлять – только портить. Поэтому я не исправляю ошибки, но стараюсь избежать их в следующем листе.

Удовлетворение… бывает, но очень редко, и оно, как правило, отстранено во времени. То есть ты сделал работу, она не нравится, ты ее откладываешь в далекий угол… проходит лет десять, достаешь ее и думаешь: «Господи, как ведь хорошо писал, а сейчас так уже, наверное, и не смогу».

Формат не имеет значения.

– Вы сделали выбор в пользу акварели. А никогда не хотелось написать большую картину маслом на какую-нибудь вечную, серьезную, библейскую тему, чтобы «на века»?

– «На века» – это не со мной. 

И вот почему.

Я очень хорошо помню, как началась моя любовь к изобразительному искусству. Поначалу я ходил в музей без особого понимания, но картины определенно нравились, я с удовольствием каждый раз рассматривал все их, от первой до последней, по нескольку часов: и иконы, и старую живопись, и современных художников. Хотя, между тем, у нас дома картин не было. Имелась одна линогравюра, портрет Есенина, на кухне, да и та провисела недолго. И еще валялась на полке миниатюрка, написанная на срезе дерева, очень простой морской пейзаж: небо голубое, облачко розовое, естественно, голубая волна и паруса. 

Потом я обратил внимание на Ивана Похитонова. В нашем музее есть две его работы, одна из них – «На пасеке». Сидит дяденька с топориком, что-то там тешет. Очень камерно, но как написано! Мурашки по спине!  И я искренне надеюсь, что хоть какая-нибудь моя работа отразится в чьем-нибудь сознании и настроит человека на доброе, сделает хоть немножко счастливее. Ну а такого, чтобы 

«в вечность», чтобы «прославиться» – такой задачи и близко не ставлю. К тому же, для изобразительного искусства – как и для любого другого искусства – формат значения не имеет. И размер не имеет значения. У каждого своя песня.

Я был крайне впечатлен выставкой замечательного нижегородского художника Николая Петровича Величко. Многие работы он создавал во время групповых туристических поездок за границу: большие акварельные листы, написанные с натуры. То есть группа приехала – и все скорее побежали тряпки покупать, а Николай Петрович садился рисовать. Получались потрясающие репортажи! Вот, например, рынок у пристани: я узнал это место, хотя и не бывал именно там! Я как раз в восьмидесятые работал на «Метеорах» и рыночков этих повидал бессчетное количество: рядом с пристанью с утра собираются местные, кто-то принес картошку, кто-то зелень или цветы, и тут сиюминутность акварельного звучания перешагивает в живой образ… и – в вечность.

Поспешая, не спеши.

– Правда ли, что акварель можно сутки обдумывать, а затем написать за пять минут?

– Раньше у меня было железное правило: пишу только «по сырому», то есть пока лист не высох. «Подправить» акварель, не испортив, практически невозможно, да. Но появилась очень хорошая бумага, которая долго не сохнет, и, соответственно, появилась возможность дорабатывать недоделки. Моя супруга Светлана Васильевна тоже работает с акварелью – но пишет многослойно, и может совершенно спокойно писать один натюрморт в течение нескольких месяцев. Но и она стратегически обдумывает. У нее творческий процесс происходит как? Идем мы с ней, допустим, по рынку, как вдруг – хлоп! – тыква. Или арбуз. «Все, – говорит она, – хочу натюрморт!». И мы приобретаем этот арбуз или тыкву, начинаем сочинять историю и расставлять предметы, потому что постановка натюрморта – это абсолютно отдельный художественный акт, на который иногда уходит чуть ли не целый день.

Вообще, прежде чем браться за работу, сначала стоит поделать наброски, эскизики – так сказать, порепетировать отдельные эпизоды. В некоторых случаях, казалось бы, готовое решение уже трепещет на кончиках пальцев, а заканчиваешь – и видишь, что сначала надо было бы тот или иной элемент предварительно отработать. И, бывает, переписываешь с чистого листа.

– У большинства художников в жизни чередуются различные творческие периоды. Как с этим обстоит у вас?

– У меня с этим обстоит очень стабильно, потому что я пейзажист на всю жизнь: всегда, с детства, хотелось делать именно пейзаж, и в академии придерживался пейзажа. Наверное, так воплотилась в жизнь теория, что детские и юношеские визуальные впечатления играют крайне важную роль для будущих творцов… Ну, то есть иногда я пишу и портреты, и даже натюрморты; вот сегодня, например, написал один ужасный натюрморт, и все же… утром, в деревне, выходя на крыльцо, чувствую, как меня охватывает состояние острейшего восторга и люб­ви. Когда мы приезжаем в Варнавино, выходим на Красную гору и видим прекрасную излучину Ветлуги, от которой взгляда не оторвать – для меня это момент истины, откровения, момент мироздания и всей моей сущности. Неизменно упоителен вид на пойму Лапшанги. Или – Светлоярское озеро. Однажды мы приехали на Светлояр первого ноября и вышли погулять на рассвете – а выпал первый снег. И на озере нет никого, и в воздухе такое состояние, словно только что новую страничку перевернули. Конечно, я зимой нечасто пишу акварелью, больше акрилом или даже маслом – масло пластичное и ему на погоду, в общем, наплевать. Но тогда, вдоволь насмотревшись, я, едва вернувшись в мастерскую, по воспоминаниям написал серию работ, стремясь передать эти ощущения божественного восторга… 

Мария Федотова.