— Улица Панина, следующая — Республиканская… Осторожно, двери закрываются! — предупредил в микрофон водитель троллейбуса.

— Кто спрашивал роддом? Выходить на площади Свободы! — вторила ему кондуктор.

— Если вы настоящий мужчина, уступите даме место, — над самым ухом кокетливо и капризно одновременно прощебетала остроносая дамочка в лисьем воротнике. Иван зарделся, кивнул и тут же поднялся:

— Садитесь, пожалуйста!

— А то сделают вид, будто не замечают, и сидят в присутствии женщины, — уже усевшись на освободившееся место, раздраженно продолжала пассажирка. — Сплошные жестянщики!

Иван не понимал, при чем тут жестянщики, но возражать не стал. В конце концов, то, что у него вместо коленного сустава титановый протез и пожизненная инвалидность, на лбу не написано. Может, она и права — настоящие мужчины в присутствии дам не сидят. А он, Иван, настоящий. Когда, а это было уже после госпиталя, главком вручал ему орден Мужества, то прямо так и сказал:

— Настоящий ты мужик, Иван Бояров!

Чечня

В Грозненской военной комендатуре и сегодня висит стенд «Герои России». На одной из фотографий он, Жантас Жолдинов, казахский парнишка, служивший с ним в одной роте. Жантас, или Женька, как звал его Иван на русский манер, был сыном офицера, в армию призывался по убеждению, а не потому что не сумел откосить. Помнится, они вместе мечтали поступать после дембеля во Владикавказское военное училище. Только вот Ивану повезло больше: его, изрешеченного ваххабитскими пулями, хирурги перекроили заново и оставили жить, а Женьку посмертно наградили Золотой Звездой Героя. Теперь Герой, по сути совсем еще пацан, со стенда взирает на всю эту политическую возню и, наверное, жалеет, что постеснялся тогда, на вокзале, поцеловать на прощание зардевшуюся Айгуль…

Когда в Грозном начались серьезные городские бои, они, стрелки сводного полка, однажды вместе обеспечивали коридор для вывода из-под огня мирных жителей и журналистов. В горячке боя Иван потерял было Жантаса. Потом, в госпитале, узнал, что тот сам вызвался прикрывать огнем из автомата их отход, отстреливался до последнего патрона, и его, уже с перебитыми ногами, всего окровавленного, «чехи» не сумели взять в плен: из последних сил отбивался штык-ножом. За что и расстреляли нашего парня в упор.

А Иван Бояров с тех пор стал жить как бы за двоих. В военное училище, конечно, его не взяли по здоровью, но вот пединститут он закончил с красным дипломом. После пережитого ада очень хотелось мирной профессии. Еще учась на первом курсе, Иван представлял, как будет рассказывать своим ученикам про военную Чечню и полковые будни, про казахского парня, который погиб смертью храбрых, так и не осмелившись поцеловать любимую девушку… И почему-то казалось, что, поедая его глазами, они будут жадно ловить каждое слово учителя, будут пытливыми и восторженными, чистыми и мечтательными…

— А ху-ху не хо-хо? — насмешливо бросил ему через плечо патлатый восьмиклассник на первой же педагогической практике, когда Иван спросил его про Хаджи-Мурата. И смачно сплюнул сквозь зубы на пол.

Пожалуй, только Верочка Зябликова из одиннадцатого «б», знавшая наизусть всего Блока, преданно любившая Ахматову и Цветаеву, помогла ему потом не уйти из школы. Верочка, конечно же, писала стихи и под предлогом консультации показывала их учителю русского языка и литературы. Но когда Иван прочел однажды написанное каллиграфическим почерком ее стихотворение с пометкой «И.Н.Б.», он понял, что девочка не просто так краснеет, когда отвечает у доски.

«И лестно Вам — она была моложе,
И страшно Вам — все знала наперед…
Ах, как хотелось старше быть и строже,
Как не хотелось разбиваться ей об лед!» — писала его скромная ученица.

— Зябликова, зайдите после урока в учительскую! — Иван понимал, что разговор предстоит непростой. Но и пускать это дело на самотек он не собирался. Не раз ему откровенно строили глазки эти акселератки-старшеклассницы, но Верочка, похоже, зашла слишком далеко. Впрочем, спустя каких-то полчаса Верочка, никого не стесняясь, рыдала навзрыд в учительской, и те из учителей, кто сидел поближе, могли расслышать, как сквозь рыдания она повторяла:

— Я люблю вас, Иван Николаевич!
А еще через пару лет Иван и Вера рассказывали эту историю гостям на своей свадьбе.

Вера

Не везло Бояровым с детьми. Сначала, пока Верочка училась в институте и почти все заботы по дому брал на себя Иван, они сами тянули, а потом, когда уже всерьез озаботились, не получалось. С каждым годом надежды оставалось все меньше и меньше. Пришлось обратиться в региональный медицинский центр… Вот тогда и нашли доктора, досконально обследовавшие Верочку на предмет возможного материнства, эту страшную болезнь.
— Пока опухоль не опасна для жизни,-то и дело от смущения поправляя очки, говорил Ивану молоденький врач за дверями ординаторской, — но малейшие изменения в организме могут спровоцировать ее рост. Так что, извините, даже если у вас и получится, вам лучше не рожать…
Буквально через полгода после этого разговора Верочка забеременела. Это было счастье со слезами на глазах.

— Верочка, а вдруг? — заглядывал ей в глаза любимый муж.

— Вань! — строго обрывала его любимая жена. С тех пор как в ней забилось второе сердечко, она будто обрела уверенность и право верховодить старшими. А еще очень скоро округлилась, у нее стала другая походка и другое выражение лица. Взгляд, обращенный внутрь себя… Когда раньше Иван слышал такое выражение, он не понимал, что имеется в виду. Теперь, даже если Верочка смотрела на него, было понятно, что она параллельно с ним видит кого-то еще, находящегося меж ними.

К удивлению врачей, беременность проходила легко, без осложнений, но за месяц до предполагаемых родов Верочку все-таки положили в роддом на сохранение.

— Всухомятку не обедай, лучше свари бульон из курицы, это тебе вместо супа, маме звонить не забывай, Кирьянову моему тройки не ставь, он очень ранимый, — деловито наказывала Верочка, стоя по ту сторону турникета, разделявшего больничные покои с вестибюлем. Если бы Иван так не волновался, он заметил бы, как внезапно потемнели глаза жены, когда она, прощаясь, приложила свою ладошку к его губам, мол, не говори ни слова, а то расплачусь. А вслух коротко выдохнула:

— Береги себя!

Если бы он был еще внимательнее, увидел бы краем глаза, как покачала головой все знавшая про жизнь сухопарая вахтерша, восседавшая в стеклянной будке у турникета. И этот ее сокрушенный жест означал: до седых висков доживут, а все еще в молодые папаши метят…

«Я назову его Женечкой…»

Утром Ивана разбудил междугородний звонок.
— С праздником тебя, сынок! — это звонила мама из Оренбурга. — С Днем защитника… Как Верочка?
Потом долго стоял под душем. Пару минут под кипятком, еще столько же — под ледяными струями. И так семь раз. Эта привычка сохранилась у Ивана с юности. Профессор, который консультировал его после госпиталя в гражданской клинике, молодцеватый старичок, сказал:

— По утрам контрастный душ, по воскресеньям сто граммов водочки — и будете, как я, до семидесяти лет трусцой бегать на работу и с работы!
То ли профессор внушал уважение, то ли действительно нравилось ощущение невероятного прилива сил после такой варварской процедуры, но этой привычке Иван с тех пор не изменял ни при каких обстоятельствах. Вот и сегодня, поговорив с матерью, он вдруг ощутил смутное беспокойство и, чтобы скорее избавиться от нехороших мыслей, шагнул под горячий водопад решительнее обычного.
Потом позвонил Верочке, но ее мобильник не отвечал. «Должно быть, на процедурах», — подумал Иван о жене нежно-нежно, покупая чуть позже в овощном ларьке виноград для нее.

В вестибюле другая уже вахтерша, увидев его, проворчала;

— И куда в такую рань? Да еще в выходной день!

— Мне завотделением позвонила, Марина Юрьевна, и она меня ждет. «Ох уж эта наша дурацкая манера робеть перед вахтершами», — подумал про себя Иван.

— Ну, проходи, — смилостивилась вахтерша. И зычно скомандовала: — Халат возьми и бахилы надень!

… Как только Марина Юрьевна поднялась из-за стола навстречу ему, Иван все понял. Не спросив разрешения, опустился на стоящий у дверей стул. А дальше как в тумане…

— Мы ее предупреждали… Она просила вам не звонить… Ничего не смогли сделать… Ребенка спасли…

— Что? — взревел обезумевший от горя Иван. — Какого ребенка?

— Вашего ребенка, у вас родился мальчик, — теперь голос заведующей стал ровнее и спокойнее. — Хотите его увидеть?

Ничего не понимая, тяжело переступая ватными ногами, Иван понуро поплелся за Мариной Юрьевной. Возле одной из дверей в белом коридоре она осторожным движением руки остановила его и скрылась в палате. Через несколько секунд вышла, держа туго завернутый кулек. Венчало кулек некое подобие личика, сморщенное и красное. Опухшие веки младенца были плотно сомкнуты, он спал. Когда же Иван боязливо принял сверток, ребенок вдруг завозился внутри его, сморщил нос, скривился и, открыв крохотный ротик, заорал что было силы. Он орал, а по щекам отца впервые за всю его взрослую жизнь катились крупные, каждая с горошину, слезы. И некому было их смахнуть в тот момент, ведь сына Иван держал обеими руками.

— Врет ваше УЗИ, нам говорили, девочка у нас, собирались Верой назвать, — почему-то нарочно грубил врачихе школьный учитель. — А сына я назову Женечкой, друг у меня был Женька…

И ни Марина Юрьевна, ни сам Иван не знали в тот момент, отчего плачет бывший сержант Бояров — от горя или от радости…

Татьяна ЧИНЯКОВА.